Украинки рассказали о войне, дороге в Европу, "синдроме выживших", детях и родителях — Строительный портал ПрофиДОМ

По данным на август, более 6,6 млн. украинцев после начала полномасштабного военного вторжения России выехали в Европу. Более 3,8 млн. зарегистрированы в европейских странах как беженцы — люди, нуждающиеся во временной защите. Это численность крупного мегаполиса, но совсем необычного: в нем почти нет взрослых мужчин. Большинство из этих шести миллионов — женщины, многие с детьми, кто-то — с родителями. Их объединяют истории тяжелого отъезда, трудности оформления документов, страх за родственников, которые остались в Украине.

«Настоящее время» поговорило с четырьмя украинками в разных странах Европы: о будущем, о семье и о том в повседневной жизни, что помогает справляться с новой реальностью.
Юля, 42 года. Киев — Берлин
Мы с подругой и детьми выехали из Киева эвакуационным поездом во Львов. Страх не позволял принимать взвешенных решений. Бежать — это единственное, о чем ты думаешь. Во Львове оставаться не стали: ощущения подсказывали, что и там спокойно не будет. А у нас четверо детей, все девочки: четыре, пять, шесть и семь лет. Во Львове нам сказали, что можно перейти границу пешком в Шегинях, эвакуационные поезда из Львова были забиты. Мы нашли водителя, который нас довезет до границы, останется только пешком пройти пять-семь километров. Мы решили, что с детьми и чемоданами вполне осилим.
Мы шли по дороге вдоль мертво стоящей пробки машин. К нам вышел мужчина: «Д_вчатко, ви вже втомилися, чаю винести?» Его звали Юра — я помню имена всех людей по дороге. Моя подруга зашла в дом к Юре, чтобы вынести чашки. Когда она вышла, на ней не было лица: «Нам идти еще двадцать пять километров». Осознали новую реальность. Пошли. По встречной ходили автобусы, по спецпропускам. Здесь два километра подвезли, тут три километра подвезли. В одиннадцать вечера мы были в семи километрах от границы. Это последняя бензоколонка. Мы заходим на бензоколонку и говорим: «Мужики, нам нужно переночевать. Мы не можем идти». Бензоколонки уже никого не пускали внутрь, везде толпы отчаявшихся и напуганных людей, но нам разрешили. Мы положили детей на пол, ребята принесли одеял подстелить. Где-то в районе двух часов ночи нас будит охранник: «Слушайте, здесь есть волонтер, он всех довозит до Мостыцкой. Там электричка, которая идет на Пшемысль. Садитесь к нему, потому что вы не дойдете». Приходит чудесный Рома, грузит нас в свою роскошную BMW и отвозит в Мостыцкую. Он был явно которые сутки на колесах, развозил таких, как мы, — мамаш с детьми.
В Мостыцкой вокзал переполнен. Начальница вокзала раздает людям кипяток, чтобы согреться, и помогает улечься. Электричка забита: мы чудом садимся в тамбуре, где туалет. Сели на чемоданы, положили на них детей спать. В Пшемысле мы были в семь утра.
Боги, храните Польшу. Безграничная помощь и поддержка. Автобусы, горячая еда. До слез. Сели в машину — нас встретили Тадеуш и Игнаций. Они довезли до Варшавы, в квартиру, снятую на букинге. Адрес — не забуду: «Аллея Неподлегошности». Аллея Независимости. А позже с квартирой, и не только с ней, очень помог локальный офис Deloitte. Детей взяли в Deutsche Schule («Немецкая школа»). Пани Клода, директор, поговорила с попечительским советом — и всех четверых приняли бесплатно.
Потом мне написала моя подруга Маша. Маша работает в «Голосе Берлина» — и Маша может все. Говорит: «Юля, приезжай». Шесть часов — и мы в столице Германии.
Меня и девочек поселила Машина подруга, Бритта, прекрасная журналистка и редактор немецкого телевидения. А через неделю всемогущая Маша нашла нам временную квартиру, которую предоставила больница Alexianer Krankenhaus. Найти квартиру в Берлине сейчас невозможно, это была огромная удача.
Старшей семь лет, и она все время спрашивает: «Почему началась война? Почему нас хотят убить? Когда она закончится? А что нужно сделать, чтобы она закончилась? А когда мы вернемся?» Разговоры с ней даются тяжело, потому что у меня нет ответа на вопросы, зачем эта война и почему нас убивают, почему Киев бомбят. «А нашу квартиру уже разбомбили?» — спрашивала она, когда снаряды прилетали на Лукьяновку, а это в пяти минутах от нашего дома. Я пытаюсь объяснять, что любая война неизбежно заканчивается миром. И молчу, что миром на каких-то условиях. Которые могут сделать наше возвращение невозможным.
Мне нужно превратить все в приключение, чтобы миграция не стала для них травмой. Поэтому мы много играем в игры. И баржу грузим, и противоположности, цвет-предмет, и отгадай слово… Только девочки регулярно спрашивают: «Мама, ну мы же больше не пойдем десять километров пешком? Мы же точно не пойдем? А когда мы вернемся домой?»
Я не думаю, что мы сможем вернуться быстро, к сожалению. Нужны долгосрочные решения. Дети пошли в школу. Все учат язык.
Мои соседи тоже из Киева бежали с двумя мальчишками: шесть и девять лет. И вот мои девочки все время играют с ними в Гарри Поттера. Я из прутиков настругала всем волшебных палочек, и теперь они борются с Волан-де-Мортом. И побеждают его каждый день.
С войной, мне кажется, появилась новая форма семьи — «социальная». Когда вы не родственники, но в силу обстоятельств стоите «домиком», облокотились друг на друга. И вот так все друг к другу и прислоняются, чтобы сохранить устойчивость. Вообще, устойчивость современная — в социальных связях.
Мы с подругой и нашими четырьмя детьми должны были ехать в Карпаты кататься на лыжах. 26 февраля. Чемоданы были собраны для поездки: горнолыжные куртки, детские горнолыжные штаны, термобелье, горнолыжные носки, маски для катания — 25 кг горнолыжного барахла. Когда все началось, мы просто сверху накидали непонятных вещей, лекарства, еще что-то, в каком-то бреду. Так что ходим здесь во всем горнолыжном. Когда мы приехали в Варшаву, Тадеуш с Игнацием привезли сумку гуманитарной помощи: там были детские тапки, игрушки. Пришлось купить носки, колготки, нижнее белье, потому что я себе, например, одну пару носков почему-то положила. Почему — не могу понять.
С красотой не очень трудно: я способна накрасить себе ногти. С волосами сложнее, но здесь есть фейсбук-группы «Украинцы в Берлине». Я нашла мастера, написала: «Нам нужно всех подстричь, покрасить: мальчики, девочки, женщины — можете ли вы приехать?»
Основная проблема — это «синдром выживших». Все, с кем я здесь общаюсь из беженцев… Буду называть нас «беженцами», хотя очень сложно привыкнуть к мысли, что ты беженец. Ты работал, строил свою карьеру, жизнь. А теперь все бросил и уехал. Осознать, что ты беженец, очень сложно. Я пытаюсь себе говорить: «Ты не беженец — ты временный переселенец». Но фактически ты беженец. И мысль эта тяжело дается.
Мы все живем новостями Украины. Читаешь новости, приходишь в ужас, опускаются руки. Придумывать какие-то объяснения очень тяжело. И спасаешься только бытовыми рутинами. Приготовить еду, помыть полы, написать в шульамт, открыть счет в банке. Но все мысли, переживания, общение — там. А здесь — бытование.
Я специалист по коммуникациям. Пятнадцать лет назад переехала в Украину и получила вид на жительство. Мой родной язык — русский. Я выучила украинский в зрелом возрасте, свободно говорю и пишу на украинском, но думаю на русском. Языковая проблема в Украине надумана российской пропагандой. За все годы жизни в Украине я ни разу не сталкивалась с языковой дискриминацией. Или с этнической дискриминацией. Это бездарное оправдание войны не выдерживает критики.
Отец родился в Украине, а мама — в России. Украинские бабушка с дедушкой уже умерли, брат моего отца тоже умер. Мои родственники по маме живут в Петербурге. Мои близкие в ужасе от происходящего и поддерживают меня как могут. Но мыслей вернуться в Россию у меня нет. Это страна, убивающая мирных жителей, беззащитных детей и стариков. Русский солдат, который ранее был героем-освободителем, превратился в ублюдка, насилующего женщин, разрушающего мирные украинские города, мародерствующего по хатам. А Россия — в страну-изгоя, гражданином которой быть стыдно. Я бы хотела, чтобы мои дети выросли в других ценностях. Я не хочу, чтобы они жили в культе насилия. И я была бы рада, если бы мои близкие уехали из России.
Наташа, 41 год. Харьков — Тулуза
Работа мужа — в Днепре, а моя квартира — в Харькове, поэтому я жила на два города. Мой старший сын от первого брака уже взрослый, и он первый из Харькова выехал, как только прозвучали выстрелы. Мне сестра позвонила в шесть утра: «В Харькове очень сильно стреляют». Я была в Днепре. Периодически долетало до нашего района, вечные сирены. И в один момент позвонила моя подруга, у нее маленькие дети: «Наташа, это надолго. Надо вывезти детей. У тебя есть машина и опыт путешествий, помоги мне довезти детей до Греции». Это меня включило. Я психолог, и мы накануне с этой подругой проводили трансформационную игру, где я все время шла за ней. И вот она звонит, а у меня перед глазами эта игра.
Моя мама давно работает в Италии, поэтому мы решили: подругу везем в Грецию, оттуда я с ребенком пятилетним лечу в Италию. Подруга связалась с волонтерами по всему пути, сделала нам такой «коридор». Ехали с канистрами бензина: все заправки по пути уже разбомбили. Переночевали в Умани, там из университета сделали бомбоубежище, где приютили и нас. Видели танки. Все мрачно, дождь со снегом. Мы пересекали молдавскую границу, когда был обстрел Одессы. Я рассчитывала, что на границе будем вечность стоять. А получилось иначе — мы поцеловали мужей, расплакались и просто перешли мостик за две секунды.
Когда я сидела в аэропорту Афин, мне казалось, что я в каком-то реалити-шоу, во сне: сейчас этот шок закончится — и я проснусь. Мне все это снится, когда бомбят любимый Харьков. Я никогда не думала, что мне физически больно будет за землю, за дома. Хотя вроде бы это просто дом, просто кирпич. Но жалко. Это чья-то энергия, это чье-то пристанище, это чье-то любимое здание, это любимый дом чей-то. И это все стирается с лица земли. Просто какой-то кошмар.
В Афинах мы ждали, когда откроют регистрацию украинцев в Греции. Это было в начале марта. Шесть детей и четверо взрослых в трехкомнатной квартире. Подружка притащила подружку, а там своих трое, младший ребенок девятимесячный. В Италию я не поехала, потому что в Италию поехала моя сестра. А там так же, как в Греции: не отказываются, но и не помогают. Сестра за два месяца не получила никакой бумаги. Ей выделили летний домик, где в марте было очень холодно. Она заболела, и мама сказала: «Наташа, ты с ребенком, ты ему не объяснишь, почему здесь холодно. Пожалуйста, побудь еще в Греции».
В Афинах я няней подрабатывала. У русской семьи. Понятно, что мне больно. Но я человек разумный, ненависти у меня нет к русским. По убеждениям мы сошлись. А уже в конце они предъявили: «Мы вас облагодетельствовали, Наташа, дали вам работу». Они мне хотели платить три с половиной евро в час. Еще с одной русской девочкой познакомились, она меня пригласила прогуляться. Сначала с такой настороженностью со мной разговаривала. Я говорю: «Лен, я понимаю прекрасно, что русские — разные люди». И мы так душевно поговорили. Сходили в горы, я выдохнула, как будто набралась сил. Она тоже говорит: «Наташа, мир разделился пополам. Сестра с папой — за меня. Но чему радоваться? Я боюсь мужа-француза везти в свою Россию, потому что у нас нет ни водопровода, ни канализации, ни газа там, где мы живем. Куда я его повезу? Мои родители ни разу не выезжали за границу». А девочка объездила весь мир.
Моя мама — русская. Но она перессорилась со всеми своими, потому что: «Ты врешь, никто никого не бомбит. Это у вас наркоманы, это фашисты. У нас самая прекрасная страна, и она несет вам только мир».
В Афинах нам помогали, с едой не было проблем, детям весело, есть русскоговорящая диаспора. Но мне там душно было, там грязно. Рядом был парк, море, но даже море не спасало. И в какой-то момент закрываю глаза и думаю: боже, где я хочу оказаться? И мое бессознательное просто говорит: «Франция».
Я вспомнила, что у меня есть знакомая, которая живет во Франции. Звоню ей: «Я сейчас в Афинах, условия не очень, я бы хотела к тебе. Как ты смотришь?» А она как раз открывала волонтерскую организацию в Тулузе. Прошу мужа купить мне билет Афины — Тулуза, есть только через Мальту с долгой ночной пересадкой. Я пишу в группе в фейсбуке: «Здравствуйте! Я такого-то числа буду лететь с ребенком, подскажите, пожалуйста, открыт ли аэропорт на ночь?» И пишет мне женщина с Мальты: «Наташа, если у вас есть прививки и вся эта ковидная история, то я вас к себе заберу, я о вас побеспокоюсь». Думаю: «На органы, так на органы». А потом мысль: «Нет, Наташа, все будет хорошо».
На Мальте она нас забирает, привозит в настоящий средневековый дворец и кормит голубцами. По дворцу ходит огромная собака. Буквально два часа поспали — и поехали в аэропорт. Она нас и сырниками снабдила, и довезла, и договорилась со всеми. Сережки мне подарила, карты таро дала. На двух работах работает, куча своих забот, но человек выделил время. И звали ее, как меня, — Наташа.
Низкий поклон Тулузе: я прилетела 29 марта, и уже 4 апреля у меня был документ. Тулуза, мне кажется, город студентов, и Харьков — город студентов. Я в Харьков влюбилась, и здесь как-то очень хорошо меня город принял. Мы пришли на стадион, где для беженцев организовано пространство, нас спросили: «Где хотите жить?» Я хотела в среде французов, чтобы быстрее французский выучить. На следующий день приехали, забрали нас с вещами и привезли сюда, в центр Тулузы, Empalot. Такая очень интеллигентная семья нас приняла, мадам Натали и месье Оливье — очень легко запомнить.
У них было два сына, они выросли, и остались комнаты. Когда я зашла — а видно, что комната детей убрана, они для меня приготовила место, — я расплакалась. Когда я их благодарила за все, они сказали: «Это наш способ сказать «нет» войне». Мы еще очень сильно заболели потом, ковид. И когда я лежала, меня переполняло чувство благодарности: «Боже, спасибо, что я в теплой постели, не в каком-нибудь подвале или, не дай бог, в метро».
Когда я ожила после болезни, мне захотелось их отблагодарить. Я очень люблю цветы. У меня было пять евро, а тюльпаны, которые мне понравились, стоили шесть евро. Это был лоточек на улице, я подхожу и через переводчика женщине говорю: «Я не знаю, принято у вас во Франции торговаться или нет, но я рискну. Я хочу женщине, у которой живу, подарить цветы. Но у меня есть пять евро. Вы уступите мне?»
Мы познакомились с девушкой тут, дети в один садик ходят. Она смеется, говорит: «Я уже изобрела свой анекдот». Я говорю: «Какой?» Она: «Встречается один француз с другим и говорит: «Ну что, завел ты себе украинцев? А я завел!». Во всей Тулузе приняли в школы сорок украинских детей. Судя по чатам, нас здесь всего человек двести.
Мама у меня спрашивает: «Чем кормят?» Я говорю: «Ну, вчера на ужин были огурцы, политые несладким греческим йогуртом, и листья салата, сбрызнутые оливковым маслом». Малой у меня без каши не может, поэтому у меня есть каша. Я ему говорила: «Получу деньги, свожу тебя в «Макдональдс». Обещаю». Сегодня у нас был выход в свет, я сводила его в «Макдональдс». Нам начислили пособие.
Пособие — 400 евро, кажется, еще на ребенка что-то можно получить. Муж мне переводит немного денег, но здесь все очень дорого. В Днепре я на десять евро могу два раза сходить в магазин, а здесь я два мороженых куплю. Но для меня не проблема переключиться. Мне говорят: «Ой, какой у тебя красивый свитер». А он от местной благотворительной организации. Спасибо той тете, которая отдала эту кофточку. Я ищу позитив. Натали, наша хозяйка, говорит: «Тебе все нравится, я восхищаюсь тобой, ты всегда довольна». А какие варианты? Мне приятно, что они принимают мою помощь, для меня тоже это ценно. Я дом им вымыла, борщ сварила, капусты наквасила, блинов наделала.
Здесь на какой-то станции метро есть университет. И при университете они гуманитарный склад сделали. У меня было время, я говорю малому: «Поехали! Поможем». Малой занимался игрушками, ну а я сортировала. Встретила там парня, тоже из Харькова. Я долго работала в Харькове в научной организации — Институте монокристаллов, в этом Институте монокристаллов у меня вся семья работает. И оказалось, что благодаря моей куме этот парень поступил в магистратуру по химии в Тулузе. У меня мурашки, у него мурашки!
Мне по энергетике город очень нравится. Он не большой и не маленький. Тут метро — мы его изучили. У нас карточка бесплатная, и можно кататься взад-вперед. Мой ребенок воспринимает это как аттракцион.
Сыну пять лет, он только русский знает, я пыталась сейчас с ним разговаривать по-украински — не понимает. Только песенки украинские знает, и все. Харьков — русскоговорящий, Днепр — русскоговорящий. В садике есть две мусульманские семьи из бывшего СССР, они знают и французский, и русский.
Сын все понимает уже. Я с кем-то разговариваю, что-то взорвали, он говорит: «Что взорвали? Как взорвали?» Спрашивает, почему на Украину напали, почему русские, а почему мы говорим на русском? Он говорит: «Ну, мы же Украина?» Я говорю: «Да, но я могу говорить и на украинском, и на русском. К сожалению, ты не знаешь украинский, давай я с тобой сейчас на украинском поговорю». И я рассказываю, что есть Россия, а есть русский язык. Французский язык не принадлежит только Франции. Испанский язык не принадлежит только Испании.
Мы живем в арабском квартале. И сын учит арабские буквы, арабский счет, сам. Он говорит: «Арабские буквы» — и ютуб ему выдает арабские буквы. Я спрашиваю: «Зачем ты учишь?» А он говорит: «Вдруг у меня будет арабский друг». И вот сейчас у него есть арабский друг. Слава богу, арабский друг говорит на французском. Вот так мы пытаемся изучать языки.
Дома мы сыну каждый день хоть что-то, но покупали. А здесь он говорит: «Мама, поехали на склад, я возьму себе чуть-чуть игрушек». В семье, которая нас приютила, к нему хорошо относятся, до слез. Они купили автокресло, чтобы ему было безопасно, они купили ему самокат. Они нас свозили на море на выходных, как только мы выздоровели. Для моря купили сыну ведерко с лопаткой, кепку. Он этим гордится.
В Греции я была замотанной мамкой: месяц прошел, я без прически, ногти под двадцать сантиметров. Шеллак, спасибо ему, держался железно до последнего. Во Франции начала интересоваться, что почем. Когда мне сказали — пятьдесят евро, я призадумалась. Думаю: ладно, пускай ногти отдохнут, но снять-то лак надо. Нашла девочку, которая за пятнадцать евро это делает. Я мечтала желто-голубые сделать, одну желтую, а другую синюю. Но пока ладно, надо насобирать чуть денег.
До поездки я состригла волосы, «обнулилась». Дома мне было нормально, а тут я как подросток-ребенок. Как будто у меня женской силы вообще ноль. Решила отпускать, челку себе подстригла только. В среду пойду брови сделаю. Женщина на Мальте тем, что меня приютила, подарила мне состояние «ты достойна». Достойна не бомжевать на вокзале — хотя так тоже можно, не страшно. Она мне дала чистое полотенце и крем.
Но мне очень везет с вещами. Размер ноги 36, все интересное остается. На Пасху приехали к подружке, я смотрела одежду для ребенка, а там и женская была — и вся как по мне. Подруга посмотрела вещи, говорит: «Наташа, это очень дорогая марка». И я себя приодела. Поэтому все у меня есть: и красивое то, и красивое это.
Я помогала в лагере беженцев, где оформляют людей. И там была женщина из Чернигова. У мужа ранение. Туда, где они прятались предыдущую ночь с детками, бомба упала. Их боженька вел, оберегал: только они оттуда ушли — и прилетело. Я слушаю, у меня волосы шевелятся. А она это произносит монотонно, как будто в передаче «В мире животных» рассказывает о лисицах. У меня от рассказа холодеют руки и ноги. А у нее на лице нет никакого ужаса.
Раньше сын ходил в частный садик, у меня был бизнес, у мужа был бизнес. У нас две машины, две квартиры, дача. Мы хорошо жили. Я психолог, свой кабинет открыла, потом у меня есть помещение, я сделала там ремонт, завезла на две тысячи евро пряжи. Муж говорит: «А что с пряжей?» Ну, это не помидоры, она в кулечках, не пропадет. Главное, чтобы не взорвали дома, а так все нормально.
Я смеюсь: я до войны купила себе электромобиль. И муж говорит: «Боже, как хорошо», ведь бензина-то нет.
У нас был с мужем план. В Украине началась земельная реформа, и каждому человеку бесплатно предложили десять соток земли. Государство выдавало их бесплатно. И мы выбрали участок уже. А теперь сын тут изучает, какие у кого дома. Для примера.
Я поставила себе на год задачу: ежедневно делать йогу. И тут начинается война. Думаю: брошу! Потом открываю дневник, а там обещание на год. И вот военная тревога, темнота, а я лежу и делаю упражнения. Я делала это на Мальте, я делала это утром в бомбоубежище. Даже когда мы приехали в Грецию, я только переступила порог, думаю: «Пять минут до конца дня, надо этот комплекс сделать».
В какой-то момент я себе сказала, что это просто приключение. Ну и что, что тебе сорок лет, что ты с ребенком? Ты в институте хотела поехать по обмену опытом пожить в британской семье — вот и поехала. Конечно, новости убивают, но я не драматизирую ситуацию. Ничем ты не поможешь, если ночами смотришь новости и переживаешь. На курсы французского хожу и дома стараюсь минимум два часа в день этому уделять. Иногда сижу и думаю: «Вот прошел месяц — и что ты знаешь?» Потом думаю: не обесценивай себя.
Наташа, 32 года. Киев — Рейкьявик
В Киеве у меня квартира на двадцать четвертом этаже. У нас уже было несколько предупреждений от разведки, что начнется война. Поэтому 23 февраля ночью я подумала: «Раз второе предупреждение, надо собрать тревожный чемоданчик». И вот 23 февраля ночью я собрала этот чемоданчик. Теплые вещи положила, документы, какие-то деньги, и я до сих пор с этим рюкзаком. 24 февраля меня разбудил отец в 5:30 утра: «Наташа, началась война». Я первым делом спустилась на первый этаж, где находится охрана, и спросила: «Где у нас бомбоубежище?» Мне сказали, что это паркинг. И каждый раз, когда звучала сирена, я шла двадцать четыре этажа пешком. Но я понимала: здание может сложиться, как карточный домик, и паркинг нас не защитит.
У меня окна выходят на трассу, которая ведет на Одессу, на юг. И я вижу, как машины массово выезжают в одну сторону из города. Рядом со мной стоит рюкзак, я налила себе чашку кофе, смотрю, как все уезжают из города в панике. И понимаю, что у меня нет машины. Билетов железнодорожных в этот день уже никуда не было. Я сажусь с чашкой кофе и смотрю час, как машины выезжают из города. «Ну вот, приплыли. Если сейчас прилетит, то прилетит — что я смогу сделать?»
Потом со мной связался мой бывший муж: его друзья выезжали в сторону Тернополя. И я согласилась, потому что у меня не было других вариантов. Единственное, чего я хотела, — это не находиться на двадцать четвертом этаже. Я собрала чемодан, в который положила фотоаппарат. С этим чемоданом закатываюсь в метро. И отчаянно пытаюсь найти ответ в лицах, прочитать как-то лица других людей в метро или хотя бы в их глазах найти какое-то понимание. И понимаю, что все так же испуганно смотрят на меня, никто не может дать ответа — что дальше. Я вышла из метро, навигатор пишет: сорок минут до точки назначения. Тарабанит чемодан, я иду по трассе, забитой машинами. Как будто мир сократился до этой дороги, а дальше за пределами пространства грохочущего чемодана — это все война.
Когда мы выезжали, нам навстречу поехали танки. Там был забор, который разделяет полосы. И один танк — хоп-хоп-хоп, переехал этот забор. Как по травиночке. Танки начали становиться рядом в леске параллельно друг другу, а мы стоим в пробке. И я понимаю, что они готовятся обороняться. И сказала: «Ребята, давайте сворачивать с этой трассы. Что будет, если огонь начнется прямо по этой дороге?»
Я добралась до Тернополя, жила там в деревенском доме две недели. Бегали в погреб при тревоге. Единственное, что я могла делать, — проверять новости каждые пятнадцать минут. Наступало оцепенение: ты только встал с кровати, а тело как будто превратилось в камень, все полностью зажатое. Единственное, что мне помогало, — качать пресс и делать какие-то планки, чтобы тело из камня превратилось обратно в тело. После двух недель в такой психологической блокаде, в психологическом ступоре, я поняла: нужно принять решение, что делать дальше.
Я работала в туристической сфере, и мой директор предложил выехать в Исландию: мы там раньше работали очень много, приезжали каждое лето. Я согласилась. Моя семья осталась в Украине — мама провела месяц во Львове, но потом вернулась в Днепр (я родом оттуда, но последние шесть лет жила в Киеве). Мама сказала: «Если и тут воздушные тревоги, то почему я не дома?». Мне страшно было ехать, так далеко находиться от своих родителей. Постоянно думаю, как буду им помогать, если что-то случится, как их вывозить. Еще мучил вопрос морали — насколько мы правильно поступаем, что уезжаем? А что, если мы предаем свою родину, своих близких? Может, нужно оставаться, до последнего сидеть и поддерживать? А как поддерживать?
В ночь перед отъездом я составила список из двадцати страхов: чего я боялась когда-то в жизни — и что получилось. Например, когда решила поволонтерить в Иране и уехала туда на два месяца, мне было катастрофически тяжело принять это решение, но потом я поняла: это был этап взросления. Так Исландия стала для меня двадцать первым пунктом этого списка. Строить долгосрочные планы в ситуации войны не имеет смысла. Все, что мы можем делать, — это шаг, потом еще шаг, потом еще один маленький шаг.
Парень подруги в доме на колесах нас вывез до границы с Польшей. Мы пешком перешли границу вместе с другими женщинами, детьми, собачками. На той стороне нас уже встречали польские волонтеры. Пограничник старался шутить: «Посмотрите, какие среди нас красивые мужчины, если вам кто-то нравится, можете знакомиться». Везде нас принимали, был транспорт, зоны пищевые, где можно было горячий суп поесть, детям раздавали игрушки. В Варшаве были все переполнены убежища для украинцев, людей было катастрофически много. 17 марта мы прилетели в Исландию.
Первый отель для беженцев, в котором я прожила месяц, обеспечивал нас трехразовым питанием. Когда всех заселили в этот трехэтажный отель, первое время у нас творилась катастрофа. Почти все номера были заняты: женщины и дети, пенсионеры. Мы не могли вообще найти какой-то способ существовать все вместе. Дети до одиннадцати ночи висели везде. Мячом стучали в стену. Брали коробки для еды, которые были предназначены для других номеров, — кому-то не хватало еды. Лифт ездил нон-стоп, потому что дети в нем катались. Они начали разносить отель: диваны грязные, одно стекло внутри разбито, выдернута железная палка из лестничных перил. И мы стали создавать правила коммуны: например, чтобы детей не выпускали после восьми-девяти вечера из номеров. На третью неделю нам удалось создать такой мини-социум, когда никто никому не мешает.
Поначалу почему-то все молчали. Я выходила на завтрак, брала коробочки — все молчат. И я всем старалась говорить «Здравствуйте», старалась смотреть в глаза. Ну что, ты берешь коробку, идешь к себе в номер и там безмолвно ее ешь? Пыталась сделать какой-то первый шаг, чтобы люди не закрывались. В какой-то момент у нас это все получилось. Я больше интроверт, чем экстраверт. Но когда я попала в Исландию, поняла, что сейчас нужно как-то открываться людям: и своим, и исландцам. Мы сделали разговорный англоязычный клуб. Я выходила на ресепшен и переводила для администрации отеля, это заметили. Начали меня узнавать, просить им помочь, подсказать. И теперь каждый раз, когда я иду по улице, эти люди встречают меня, расспрашивают: «Как ты сейчас живешь? Что у тебя в жизни происходит?» Я всегда спрашиваю: «А как у вас дела? А все ли у вас в порядке?» Так я стала социальным человеком.
Тут пара тысяч украинцев, но в Рейкьявике всего живет сто двадцать тысяч человек — так что мы заметны. В Рейкьявике центральных улочек только две или три, и я там все время встречаю украинцев: как будто маленькая Украина приехала сюда. Проходишь и говоришь: «Добрый день», «Здравствуйте». Это создает домашнее ощущение.
Мы живем в разных отелях, но бесплатно: о размещении договорилось государство. В отеле идет ремонт, каждое утро я встаю под звуки перфоратора, но это мелочи. Мы здесь все зарегистрированы, нам дают социальную помощь на питание, на самое необходимое. Размер пособия определяет социальный работник, я получаю в месяц 183 тыс. крон, это около 1220 евро. Где-то 50 евро у меня уходит на шопинг на два-три дня: кофе, мясо, овощи, крупа какая-то, хлеб. Волонтеры организовали в Рейкьявике центр гуманитарной помощи, куда приносят одежду. Я взяла с собой теплые вещи, но не настолько теплые, чтобы пережить такой суровый климат. А тут мне сразу же выдали теплые ботинки, теплые куртки, теплые джинсы, теплые брюки.
С началом туристического сезона нас попросили найти свое жилье, пообещали увеличить выплаты. Самая маленькая однокомнатная квартира-студия в Рейкьявике стоит где-то 120 тыс. крон, это 800 евро. И еще 1600 евро нужно заплатить вперед, но миграционный сервис и социальная служба договорились, что они заплатят за нас эту сумму.
Я работала в сфере туризма и сейчас думаю, как устроить свое будущее. Занимаюсь переводами. На какое-то время останусь здесь, и я хочу работать здесь, а не просто получать социальную помощь.
Родители очень часто мне звонят и спрашивают: «Наташа, когда же ты вернешься? Когда мы увидимся?» Но у меня нет ответа. Я говорю: «Когда закончится война». Мама хочет, чтобы я вернулась. Я такой маленький ребеночек, которого она хочет всегда и везде опекать. Мама пишет: «Ты мне снилась. Ты мое солнышко». А папа говорит: «Береги себя, не делай глупостей никаких, смотри, с кем ты там общаешься». И еще: «Поступай так, как считаешь нужным». Я стараюсь у них каждый день спрашивать, как там с сиренами, как они себя чувствуют. Спрашиваю про цены в супермаркете, про будничные дела, чтобы не нагружать их сильно темой войны. Но если линия фронта продвинется ближе к территории Днепра, то я их очень сильно попрошу уехать в Киев, где они могут взять ключи от моей квартиры, либо уехать на запад. Моим родителям уже по 66 лет, для них очень тяжело куда-то выехать. Но я уверена, что мы увидимся вскоре.
Они не принимают от меня помощь. Когда я уезжала, оставила деньги, сказала: когда будет необходимость, пожалуйста, потратьте. Но родители просто сложили эти деньги и сказали: «Вот, Наташа, ты вернешься, вот твои деньги. Мы сохранили».
Для меня главное — чтобы у меня не были связаны руки или не связана душа. Я пользуюсь теорией маленьких шагов. Что я могу сделать сегодня: я могу перевести этот текст? Я могу с кем-то встретиться, пообщаться по поводу работы? И нет прострации. Она прошла.Но это все уничтожается одной прочиткой новостей. У нас здесь на кинофестивале была украинская девочка-кинорежиссер, показала документальный фильм, как Харьков бомбили. Последние слова в фильме были: «Мне кажется, что я начинаю к этому привыкать, и это очень больно, и это очень неправильно, и я не должна привыкать к тому, что постоянно бомбят мой город». Я встала в конце этого фильма и на весь зал сказала: я могу подписаться под каждым словом героини.
У нас здесь очень зелено. Птицы поют с утра и ночью не прекращают петь. Я как будто в лесу нахожусь. Но каждый раз, когда я вижу самолет, который опускается ниже и слышу звук, я думаю про войну. Это никогда больше не отпустит.
Катя, 34 года. Киев — Лондон
Я несколько лет путешествовала, а потом решила вернуться домой. Подумала: пора найти хорошую работу, хорошего мальчика. Нашла классную работу в IT, нашла хорошего мальчика. Мы съехались, все было прекрасно. Только так получилось, что мой парень — военный. В военную академию он пошел в шестнадцать лет. Он мне говорил: «Ты не волнуйся, если что, меня ведь первого призовут. Это геополитические игры все, Штаты с Россией письками меряются. Если меня призовут, то у тебя будет неделя, чтобы выехать из страны». Я отвечала: зачем мне выезжать из страны? У меня под Киевом есть бабушкин дом. Во время Второй мировой мой прадед до Берлина дошел, а прабабушка с бабушкой и ее сестрой сидели в оккупации. И как раз в этой деревне у нас немцы были. Я помню, как бабушка мне рассказывала, что они очень были молодые ребята: игрались с ними постоянно, еду не отбирали. Говорили: «Нам эта война тоже не нужна, у нас дома такие же дети остались». Поэтому у меня не было страха, если мы окажемся в оккупации — как при немцах, знаешь. Поеду я в эту Киевскую область и буду в этой хате сидеть. С бабушкой. Бабушка моя еще жива.
А он мне сказал: «Это не вариант. По примеру Сирии — не будет безопасно нигде. Будут специально бить по гражданским, и кто знает, как будут относиться. Надо уезжать». На моей работе ребята стали спрашивать: кто хочет пару недель поработать из польского офиса, пока все не устаканится? И люди, которые вроде не паникеры, собрались и поехали. Я решила тоже поехать. Моя подруга живет в Польше, я могла поздравить ее с днем рождения и отвлечься, а то устала уже новости читать. Взяла с собой маленький рюкзак, компьютер, один сменный комплект одежды и поехала. Где-то за неделю до всего.
Перед выходом я окинула взглядом комнату и почувствовала: если я что-то я сейчас не возьму, могу эти вещи больше никогда не увидеть. Потом подумала: Катя, да успокойся ты. Отогнала от себя это чувство и уехала. Я должна была вернуться за день до войны. Мы каждый день говорили с парнем: «Тебя призвали?» — «Нет, еще не призвали». За день до моего вылета в Киев Путин принимает «ЛНР» и «ДНР», и мне парень говорит: оставайся еще на неделю.
Утром 24 февраля — миллион сообщений от друзей со всего мира. Пятьсот тысяч пропущенных от мамы, папы, брата. Я с мамой и братом пыталась поговорить про тревожный чемоданчик, документы на квартиру, а они отмахнулись — не разводи панику. В итоге у нас не было никакого плана.
Первую неделю я вообще не помню. Я функционировала, не реагировала. Написала подруга из Вены: подумай, сказала, в какой стране будешь просить беженство. Как? В смысле? Какое беженство? Для меня всегда беженцы были какие-то, знаешь, как по телевизору показывали ребят… Которые на лодках через Лампедузу. Я что, беженец? И она говорит: извини, конечно, но да.
Я начала перемещаться между диванами друзей. Кто-то комнату оставил мне в Барселоне, потом — в Валенсии, потом — еще где-то… Постепенно начала приходить в себя: питаться нормально, выходить на какие-то базовые функции. Многие люди начали очень импульсивно работать, а у меня совсем не получалось. Туман в голове.
С парнем еще было так непонятно — мы только начали жить вместе, я еще не понимала, что это. И тут он говорит: «Я получаю оружие и не знаю, когда мы в следующий раз поговорим». Я не слышу его двое суток, а потом узнаю, что на его часть сбрасывают ракеты. Новости ура-патриотические, поэтому непонятно, насколько все плохо. Такое ощущение, что никто просто не хочет говорить, насколько все плохо. Понимаешь? Если с ним что-то будет не в порядке, я ничего не узнаю.
Через два дня он вышел на связь: «Прости, мы тут сидели в окопе, на нас десант сбрасывали сверху». И я поняла, что это все серьезно. Поняла, что у меня к нему есть чувства, что он мой родненький, что я очень переживаю за него.
Я не понимала, что дальше делать, как жить. Ты приезжаешь в Париж — а там концерты, пикники. Все живут своей жизнью, а ты вроде как… У тебя огромное горе. Мне отдали ключи от дома, который находится в очень красивом месте, на природе, а я вообще никуда не выходила, кроме супермаркета. И подумала, что надо как-то вылезти, в какое-то место силы поехать. А мне очень нравится Лондон.
У меня есть друзья здесь, я раньше часто в Лондон ездила. Здесь такой микс культур, языков, диалектов, очень интересные люди, кухня, музыка, вот эта смесь традиций и современных штук. Галереи, музеи, театры, мюзиклы. Люди друг друга уважают. Тебя принимают любым. И я подумала: надо попробовать. Боялась, что все равно буду сидеть в своей комнате и выходить только в супермаркет. Но нет. Я сразу начала смотреть. Записалась на хор, на рисунок.
В Великобритании запустили свою программу Homes for Ukraine. Любая организация или человек могут напрямую проспонсировать украинскую семью или беженца. Визу потом можно продлить и получить до трех лет право на работу, проживание и социальные выплаты. Я живу в доме мужчины, он на десять лет старше, у него большая квартира в центре Лондона. Одна спальня постоянно свободна. У него есть девушка, она живет в Ричмонде. Мы все очень подружились. Кстати, здесь делают даже проверки безопасности и жилья: проверили у приглашающего судимости, посмотрели квартиру, комнату. И после этого выдали визу.
Подруга с семьей уехала в Гостомель, в ту сторону. Они оказались в оккупации, сидели месяц в подвалах. И каким-то чудом у них даже бабушка 94-летняя выжила. Только перестала разговаривать.
Мои сидели в селе, в пяти километрах шли бои. Когда уже начали подходить, мой парень позвонил: «У вас есть 24 часа, чтобы оттуда их убрать. Если они сейчас не уедут, то потом уже будет поздно — все машины расстреливают». А у меня там была бабушка 87 лет, мама и брат. Мама наотрез отказалась уезжать. Мы тогда еще не знали ни про Бучу, ни про Ирпень. Маме казалось, что как раз в селе намного безопаснее, чем возвращаться в Киев, потому что по Киеву могут попасть ракеты. И мне в одно ухо мама говорит: «Никуда не поеду». А в другое — парень: «У тебя последний день. Я тебе не будут рассказывать, что происходит на территориях, которые находятся в оккупации. Ты не хочешь этого знать». И я брату говорю: «Что мы будем делать? Связывай ее». Он говорит: «Я не буду ее связывать!» Я слышу по голосу, что они все очень перепуганы, потому что они как раз под перекрестным огнем, над ними постоянно все летает: ракеты, вертолеты.
В итоге мы очень поругались с мамой, она до сих пор со мной не разговаривает. И с братом она поругалась. Она там осталась, бабушка осталась с ней. А брат уехал. Он мне позвонил и сказал: «Я ничего не могу сделать, я не могу их забрать. Прости меня. Я не знаю, что будет дальше, но я уехал. У меня сын маленький, я не хочу тут умирать». Нам просто повезло, что не дошли. С двух сторон наше село обошли.
Через неделю стало известно про Ирпень и Бучу. Но мама все равно расценила этот шаг как предательство. У нее какой-то самурайский подход, что должны были все вместе остаться.
Я записалась к психотерапевту и сейчас легитимно превращаюсь в двухлетнего ребенка на каждой сессии, по часу реву навзрыд. Я не знаю, как она это делает, но просто в два щелчка она меня превращает в двухлетку. И это мне помогает держаться. Я единственный человек, который остался с работой из всей семьи. Папа с женой остались без работы, но у них, слава богу, есть какие-то сбережения. Мама и брат потеряли работу. Бабушка получает пенсию — им достаточно. Брат шьет вещи для маленьких детей — у него небольшой швейный цех. Он раньше занимался шмотками для сноуборда. Когда из Киева вышли войска, он вернулся в Васильков и шьет для военных и для маленьких детей, шьет одежду для беженцев. Я ему помогаю: на цех, на ткани. У меня хорошая работа, я могу нормальные суммы перечислять в фонды. Я перечисляю военным, потому что я знаю, как они экипированы. Все эти медицинские турникеты и кровоостанавливающие пластыри — это очень важно.
Я думаю, что эта война стала катализатором и все встанет на свои места: империя рано или поздно развалится. Все, что мертвое и гнилое, сгниет и умрет еще быстрее. А все, что живое и настоящее, будет жить и развиваться. Это станет толчком для того, чтобы Украина наконец-то смогла обрести свою независимость, национальную идею, язык, культуру и перестала смотреть с опаской или с открытым ртом на Москву. Я говорю на русском языке, и это я дала предлог людям сказать, что мы какие-то братья и что кого-то там ущемляют. И меня как носителя русского языка пришли освобождать. Надо было сделать так, как сделали мои осознанные друзья, которые после 2014 г. перешли на украинский язык. Я тоже его прекрасно знаю и люблю, но я даже до сих пор этого не сделала. Если бы мы все делали так, как правильно, а не как удобно, то не было бы этого всего.
Я жила три года в Италии, потом год в Лондоне. Когда я ехала в Перу, у меня конечным пунктом был Буэнос-Айрес в Аргентине. Мне казалось, что там у меня будет дом. И во время карантина я застреваю в Арекипе в Перу, меня закрывают в хостеле почти на пять месяцев. Всех эвакуировали, кроме меня. Я сижу там одна и читаю, как с кечуа переводится «арекипа» — «оставайся здесь». И я понимаю, что этот город меня выбрал. Сижу одна и перечитываю Франкла. На улице стоят автоматчики, выходить можно только по женским дням: понедельник, среда, пятница. Я вроде как в тюрьме, но я ничего не сделала. Вокруг нет ни души, поговорить не с кем. Я в десятках тысяч километрах от дома. Но тогда я почувствовала, что весь мой поиск, мои постоянные перемещения — это все совершенно не нужно. Потому что мой дом абсолютно не зависит от географии — это все внутри. Я ношу свое детство, свою маму внутри. Мои друзья, даже если они онлайн, то это также тепло. Не надо уже ничего искать. Где бы ты ни был — это уже дом, потому что он с тобой.
Вся эта концепция развалилась на осколки, как только началась война в Украине. Мне было все равно — в Париже я, в Барселоне, в Валенсии — единственное место, где я хотела быть и которое действительно было домом, — это дома. Мне всегда казалось пределом мечтаний поработать в Лондоне или получить здесь ВНЖ. Сейчас я могу выбирать любое место — но мне не надо. Единственное, чего я хочу, — быть со своим парнем в Одессе. Мы в Одессе проводили все лето. Мы решили, что, как только все это закончится, купим там квартиру.